Было очень неприятно наблюдать внимание Лидии к речам Маракуева.
Поставив локти на стол, сжимая виски ладонями, она смотрела в круглое лицо студента читающим взглядом, точно в книгу. Клим опасался, что книга интересует ее более, чем следовало бы. Иногда Лидия, слушая рассказы о Софии Перовской, Вере Фигнер, даже раскрывала немножко рот; обнажалась полоска мелких зубов, придавая лицу ее выражение, которое Климу иногда казалось хищным, иногда — неумным.
На лице старухи было написано, что она, слава богу, сыта, одета, здорова, выдала единственную дочку за хорошего человека и теперь со спокойною совестью может раскладывать пасьянс; дочь ее, небольшая полная блондинка лет двадцати, с кротким малокровным лицом,
поставив локти на стол, читала книгу; судя по глазам, она не столько читала, сколько думала свои собственные мысли, которых не было в книге.
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести.
Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
Неточные совпадения
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же
ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив
локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к
столу с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до
стола, и тотчас, без шума, пряталась, если Захар
ставил поднос благополучно
на стол, или стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала
на вещи, потом
на жену и замахнется
локтем ей в грудь.
Наконец достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалеванный портрет молодой белокурой женщины,
поставил его
на мольберт и, облокотясь
локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный глубокой грусти взгляд
на этой голове.
— Позвольте, господа, позвольте еще одну минутку, — прервал Митя,
поставив оба
локтя на стол и закрыв лицо ладонями, — дайте же чуточку сообразиться, дайте вздохнуть, господа. Все это ужасно потрясает, ужасно, не барабанная же шкура человек, господа!
Мать ушла в кухню
ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив
локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — с живостью проговорила Марья Николаевна, разом
ставя оба обнаженные
локтя на стол и нетерпеливо постукивая ногтями одной руки о ногти другой. — Правда, вы, говорят, женитесь?
Во время этого столкновения, которое было улажено неизвестно как, я продолжал сидеть у покинутого
стола. Ушли — вмешаться в происшествие или развлечься им — почти все; остались — я, хмельное зеленое домино,
локоть которого неизменно срывался, как только он пытался его
поставить на край
стола, да словоохотливый и методический собеседник. Происшествие с автомобилем изменило направление его мыслей.
Она
поставила на стол высокую бутылку, села верхом
на стул республики и, положив
локти на его спинку, откусила большой кусок колбасы, выплюнула кожицу и начала усердно жевать мясо.
Лакей
поставил поднос
на стол и, перекинув салфетку через
локоть, стал у двери. Дамы тотчас же принялись за красное.
Подходит Феона и, сердито тыкая в стороны своими пухлыми
локтями,
ставит перед приятелями зеленые щи в миске. Начинается громкое хлебание и чавканье. Словно из земли вырастают три собаки и кошка. Они стоят перед
столом и умильно поглядывают
на жующие рты. За щами следует молочная каша, которую Феона
ставит с такой злобой, что со
стола сыплются ложки и корки. Перед кашей приятели молча выпивают.
В эту минуту Любаша совсем легла
на стол грудью,
локти приходились в уровень с тем местом, где
ставят стаканы, она громко жевала, губы ее лоснились от жиру, обеими руками она держала косточку курицы и обгрызывала ее.
— Да что вы меня держите, пустите меня! — кричала она, вырываясь от доктора, старого друга их семьи, который одной рукой держал ее за худой
локоть, другой
ставил на овальный
стол перед диваном склянку капель. Она рада была, что ее держат, потому что чувствовала, что ей надо что-то предпринять, — а что — она не знала и боялась себя.